Выбор[Новое издание, дополненное и переработанное] - Виктор Суворов

Хорошо тут. Уютно. Инструмент — высший класс. В Германии заказывали. Такого инструмента нет ни в Лефортове, ни в Суханове. Такой инструмент только у Николая Ивановича в личном пользовании, в частной собственности. Потрогал рукой пилочки сверкающие, никелированные: ах, немцы! Какая культура пыток!

Куда нам до них, сиволапым.

2

Сталин сжал руку Ежову. Обнял за плечи:

— Николай, у тебя гениальная голова! Мы с тобой еще поработаем.

Давно Сталин не жал ему руку! Давно Сталин не обнимал его за плечи и не называл его по имени. Давно сталинская улыбка не искрилась такой дружбой.

Ноги Ежова стали легкими-легкими, какая-то сила подхватила его, и он почти вприпрыжку выскочил из сталинского кабинета. Помнит Николай Ежов это чувство: раньше, когда он был

Наркомом внутренних дел, приходил к Сталину с длинными расстрельными списками, Сталин подписывал, и охватывала Колю Ежова неудержимая радость, и на ее крыльях выскакивал он из сталинского кабинета…

Именно это чувство вынесло его в коридор… Тут-то его и взяли.

3

Его взяли как-то тихо и буднично. Прямо за дверью сталинского кабинета нависла над ним тень Холованова:

— Вы арестованы!

Двое подхватили под руки, завернули их назад, как ласты, и вздернули. С синих петлиц государственной безопасности некто с наглой мордой сорвал огромные маршальские звезды…

— Иди, сука!

4

 Вторым делом в берлинских тюрьмах — санитарная обработка. А первым делом — бьют.

У нас в те славные времена та же процедура была принята. А Николая Ивановича Ежова еще не били. Его ввели в большую, видимо, подвальную комнату под тяжелыми кирпичными сводами. На монастырь похоже.

Посреди комнаты — привинченное к полу деревянное кресло, с ремнями. Его усадили, прижали голову к спинке и пристегнули горло широким ремнем. Тут же пристегнули ноги к ножкам кресла, а руки к широким, отполированным предшественниками подлокотникам. И вышли все, ею одного в полумраке оставив.

В широком зале почти пусто: кресло с пристегнутым Ежовым посредине, а перед ним, на возвышении, стол, как бы для президиума. Или для трибунала. Только в трибунале три стула и портрет Ленина на стене, а тут один только стул. И товарища Ленина нет.

Сжался внутренне Николай Иванович Ежов, к сопротивлению подготовился. Но нет никого вокруг, и шагов не слышно. Тихо. Ни звука. И увидел Николай Ежов на столе…

На столе перед собою увидел Николай Иванович Ежов полный комплект пыточных инструментов. В Германии сработанных. Из своей тайной камеры пыток кем-то выкраденный.

Кто посмел забраться в его тайник?! Кто посмел поднять руку на самое святое, на частную собственность?!

И жуткая мысль поразила мозг: ведь его, Коленьку, любимца всего прогрессивного человечества, тоже могут пытать.

Дикая мысль, от такой мысли — дикий крик.

И тут же смех: какая ерунда! Да кто же посмеет его пытать?! Он же Ежов! Он же — Николай

Иванович! Да никто не посмеет к нему даже прикоснуться…

Попробовал шевельнуть правой рукой…

Нет, те, кто его ремнями принайтовал, в пытках толк знают. Пытки психологические сильнее физических. Он ощутил себя всего, до самых кончиков ногтей на ногах. Он осознал во всей глубине совершенную свою беспомощность. Пристегнут так, что может только глазами водить. Вправо. И влево. Если на лицо сядет муха, он не сможет себя защитить…

Если бы его мучили, если бы пытали… Неизвестно, что лучше: пытка или ее ожидание. Но его оставили одного в явно пыточном подвале. Он не знает, сколько времени ждет. Тут нет дневного света, тут нет никаких шумов и шорохов. Скорее бы они уже пришли!

Но они не идут. Сколько он так сидит? Час? Два? Или двадцать минут только?

Он зажмурил глаза и завизжал, призывая палачей не тянуть и не медлить.

— Не ори. Чего разорался?

Прямо из-за спины Ежова вышла большая, пышная спокойная женщина с великолепным рядом золотых зубов. За стол села.

— Ежов?

— Ежов.

— Так и запишем: Е-жо-ов. А я Иванова. Следователь Иванова. Не ваш следователь. Не из НКВД. Я от Саши Холованова. Знаешь Сашу? Какой мужик! — зажмурилась следователь Иванова. Улыбнулась. Что-то вспомнила. — Ладно. Меня к тебе, Коля, давно приставили следствие негласное вести, да долго ты меня не замечал. Теперь на меня внимание обратишь. У тебя, Коля, гениальная голова. Теперь мы с тобой поработаем.

Сильной рукой тронула Иванова пилочки сверкающие, щипчики, холодным блеском горящие. Ноздри ее чувственные легким трепетом тронуло. Как у кобылицы породистой перед рекордным заездом:

— Какой инструмент! Такого нет ни в Лефортове, ни в Суханове. Вот это качество! Европа! А мы, Коля, знаешь какой гадостью работали допотопной? Немцы, черт бы их драл, какая культура пыток! Куда нам до них, сиволапым!

— Товарищ Иванова, все расскажу. Что тебе надо?

— Золотишко, Коля, прячешь?

— Прячу.

— Камушки?

— И камушки.

— И валюточка по швейцарским счетам?

— Все расскажу.

— И на руководящих товарищей компромат собирал…

— Да.

— Есть материальчик?

— Есть. На кого нужен?

— Ах, Коля, с тобой работать скушно. Ты хоть в чем-нибудь упрись, а то у меня причины нет следственный спецметод № 12 применить. Но будь спокоен — я причину придумаю. Мне нужны компроматы на Берию. На Завенягина. На Серебрянского. На Холованова.

Подтверждает Ежов Николай Иванович, глазами моргая: на всех есть.

5

Выскользнул из какой-то подворотни слух и по Москве пошел гулять. Слух про заговор в НКВД. Собрались заговорщики на озере Байкал. Семеро их было. Сговорились товарища Сталина убить. А товарищ Сталин, не будь дурак, к ним туда своего друга заслал, Мессера-фокусника. Мессер невидимкой прикинулся, рядом с заговорщиками сидел, водку пил. Они все удивлялись, что бутылка пустеет быстро. Закусывал Мессер, на ус мотал. А как главный заговорщик заикнулся, что товарища Сталина убить неплохо бы, так Мессер на него только посмотрел, у того голова и лопнула.

Тогда он на других посмотрел, и у тех головы полопались. Чем же Мессер их убивал? Эх, серость, так взглядом же!

И еще слух по Москве: Мессер невидимкой между нами бродит. Если кто вздумает товарища Сталина убить, у того голова лопнет.

Покосился Сталин на своего нового Наркома внутренних дел Генерального комиссара государственной безопасности Берию Лаврентия Павловича:

— Послушай, Лаврентий, какие слухи по Москве ходят. Люди говорят, что у тебя в НКВД заговор. Говорят, собрались какие-то подлецы на озере Хасан и договорились меня убить. Говорят, у них у всех головы лопнули. Ты, Лаврентий, разберись и мне доложи, у кого в НКВД голова лопнула и почему. Может такое быть, что кто-то оттуда целым убежал. Нужно разыскать всех, у кого голова не лопнула.

ГЛАВА 33

1

Мерзко в Париже на рассвете. Ночью прошел дождь. Сейчас нет дождя. Холод улицы высушил. Противно. Противно не только потому, что холодно, а потому в основном, что денег нет. Без денег в Париже одно расстройство. На что взгляд ни брось, все злит. И французам тоже не сладко. Без денег. Дворники тротуары метут. Матерятся. По-французски. Громыхают железяки, окна лавок овощных и булочных раскрываются, словно пьяные глаза, не по желанию, но по горькой нужде. Мусорщики деловитые, как муравьишки, по улицам снуют, вчерашнюю грязь великого города к своим тележкам тащат.

Мусорщиков опередить! Спать, господа офицеры, ночью надо было. А сейчас, дорогие мои, — вкалывать! Ну-ка, волками серыми по улицам парижским пробегите да все, что нужно, добудьте. А нужно вот что: рама золоченая, холст, краски и кисти. Да побыстрее — аукцион в девять открывается, надо еще туда добраться, надо с устроителями договориться, чтобы шедевр на продажу выставили уже сегодня. А кроме всего, шедевр еще и написать надо…

Есаул лейб-гвардии казачьего полка Клим Лаврентьев раму приволок. Если по парижским улицам поутру пробежать, то обязательно у мусорных баков найдешь все, что душа желает, все, что требуется. Что хорошо — рама большая. Роскошная. Поломана, правда, немного. Но ведь это ничего? Лучше уж такая, чем никакой? Правильно? Конечно, правильно. Она ведь слегка поломана. Только в двух местах. И углы отбиты. Все четыре. Рама-то — не резьба по благородному дереву, а подделка алебастровая. Много лет ее за настоящую принимали. Пока углы не отбились. Теперь по углам труха белая из-под стертой почерневшей позолоты. Еще и тысячи поколений мух раму золоченую густогусто точечками изгадили.

Вздохнула Настя. Легонько вздохнула, чтобы есаула Лаврентьева вздохом не обидеть. Каждый знает: рама — самое главное в живописи. Это как обложка для книги: если книга блестит и переливается, если картинка завлекательная на обложке, всяк ее купит. А серенькую с красненьким книжечку, невзрачную… Кому ж такая нужна? Насте уже виделась сияющая рама… Ладно. Пусть так будет.